– Иди к ней, сынок! Или я сама. Я таких дров наломала, обижала ее…

– Не надо. Я сам. Может быть. Не знаю. Нет, не надо.

– Иди! Я была слепая, сдуру дел наворотила. Хоть ты не будь дураком – иди к ней, сынок!

– Не сыпь мне соль на сахар, мам.

– Это было так ужасно, – Ирина Станиславовна всхлипнула в трубку, и Гена испугался, что у нее начнется истерика. Удивительно, что она еще могла говорить. По идее она уже давно должна была отдыхать в коме. Этого он и опасался. Поэтому и не объяснял, кто такая Оленька. А Маринка не пожалела стариков. Наверное, она права – сколько можно терпеть несправедливость.

– Она сама тебе позвонила? – спросил он, имея в виду жену.

– Мы с дедкой пошли Юленьку навестить…

И тогда он все понял. Он тоже когда-то пришел в неурочное время. Выходит, Ольга за столько лет ничуть ни поумнела? Не учат ее ни годы, ни горький опыт. Вроде уже матерью стала, а такая же дура.

– Я говорил – не таскайтесь туда! – разозлился он. – Единственная ваша внучка – Светка! У меня жена единственная, и детей моих рожать может только она. Сколько бы их ни было – одна Светка, или еще десяток – только Маринкины! Я говорил тебе это миллион раз. Тебе мало? Захотелось от этой шалавы услышать?!

– Мы же не знали, сынок! Это было так ужасно… Дедка за шампанским пошел, ничего не видел. А я…

«Не видел»? Что не видел? Что увидела мать?

– О чем ты?

– Он ей… деньги… в школьное платье… с голой задницей…

Дальше в трубке слышались только всхлипы. Без истерики таки не обошлось.

Деньги? Школьное платье?

Он не сразу понял смысл отдельных слов, а расспрашивать мать о подробностях – он же не фашист.

Сквозь голубоватый тюль лучилось солнце. День только начинался. Еще один день ее мертвой жизни.

С некоторых пор она позволяла себе оставаться у Чернышева до утра, если завтра не нужно было идти на работу. Родители понятливо кивали, охотно нянчась с внучкой. Мать не скрывала радости: дочь устроила свою судьбу. Почти устроила. Вот и славно: одиночество – оно и глупому попугаю не полезно, что уж о человеке говорить.

За спиной тихо посапывал Чернышев. Его дыхание не вызывало эмоций. Когда-то в прошлой жизни Марина млела от счастья, когда просыпалась рядом со спящим мужем. Теперь оставалось радоваться, что по крайней мере раздражения от такого соседства не испытывает. Не те времена, не до радости.

В тишине чужой квартиры было так удобно жалеть себя. И она жалела. Только плакать не получалось. Для слез нужно быть слабой женщиной. А Марина сильная. Она все выдержит. Уже выдержала. Не ее вина, что счастье лопнуло. От нее ничего не зависело, ее желания никто не спрашивал. Значит, она права – ей не оставалось ничего другого, как принять поражение.