Вернемся теперь несколько назад, приблизительно к 1893–1898 годам. В это время по настоянию С.Г. Карузо возник рысистый завод Г.Е. Карузо. В 1893 году Карузо-сын посетил завод Н.И. Родзевича и купил там двух кобыл – Желанную-Потешную и Крошку. В том же году в Дубровке были куплены две матки – Балалайка и Дымчатая, а кроме того, две кобылы у М.М. Голицыной – Вздорная и Светлана. Еще через три года в Дубровском заводе вновь были приобретены две кобылы – Беседа и Палица. В 1897-м куплена в Тульской губернии у Меншикова Звезда; в 1998-м в том же заводе куплено пять маток – Атака, Виргиния, Желанная, Мечта и Разлука, а у Воейковой – кобыла Млада. Всего было куплено пятнадцать маток, но некоторые матки выбыли из завода до поступления новых кобыл, так что фактически завод имел в постоянном составе семь-восемь кобыл. Собственного производителя при заводе не было, и кобыл крыли поступившим в 1894 году из Хреновской конюшни белым жеребцом Рантиэ (Задорный – Добрячка) и поступившим в 1895 году из той же конюшни белым Заветом (Задорный – Слава). Оба жеребца родились в заводе графа И.И. Воронцова-Дашкова. Все перечисленные лошади были чистопородными орловскими рысаками, да иначе и быть не могло, раз завод собирал такой фанатик чистоты крови, как С.Г. Карузо.
Почему С.Г. Карузо, делая свои первые покупки заводских маток, остановился на лошадях завода Г.Д. Янькова? Почему он так высоко ценил кровь этих лошадей, что остался им верен в течение всей своей коннозаводской деятельности? Ответ находим в переписке Карузо с Яньковым. Вот строки из этой переписки:
«…Осенью 1897 года я купил у насл. А.А. Меншикова двух великолепных кобыл Вашего завода – Звезду (с сосуном кобылка) и Защиту. Дочь Звезды (упомянутый сосунок) называется Полярная-Звезда. Полярная-Звезда и Защита у меня в заводе не находились, так как я немедленно перепродал их (за те же самые деньги, за которые купил) Дмитрию Константиновичу. Звезду я оставил себе, но, к несчастью, она дала мне только одного жеребенка (пришедшего в брюхе из завода Меншикова). ‹…› В 1899 и 1900 годах Звезда осталась холостою, и в августе я продал ее М.В. Воейковой; в 1901 году Звезда также была холоста, и М.В. Воейкова пожертвовала ее в Хреновской завод. В Хреновом Звезда не дала ни одного жеребенка и пала в августе 1903 года. Так непроизводительно погибла эта дивная кобыла. О Звезде я пишу статью. Росту Звезда имела без подков полных четыре с половиной вершка, а Защита – не более четырех вершков. Звезда – дочь Вероника и Андромахи, Защита – дочь Грозного и Аравы.
Осенью 1908 года мне удалось купить также в заводе Меншикова великолепную дочь Защиты – гнедую Мечту. Мечта – дочь Сокола-Ясного (зав. св. кн. В.Д. Голицына), сына Тумана и Чудной. Мне кажется, что Мечта не вышла в породу яньковских лошадей, она сильно напоминает свою знаменитую бабку – голицынскую Чудную. По детям Мечта замечательно хороша, ее дочь вороная Мимоза бежала в Москве с успехом.
В марте прошлого года я купил еще одну кобылу, заслуживающую большого внимания, – вороную Храбрую, р. 1895 г., зав. Ознобишина, от Колдуна и Вашей-Грёзы. Сейчас Храбрая жереба от серого Недотрога – производителя в заводе Я.И. Бутовича».
В другом письме Карузо писал: «Вы спрашиваете, что именно побудило меня обратить внимание на лошадей Вашего завода? Отвечаю вполне откровенно. Вера в породу, оригинальность замысла и гениальная комбинация кровей. Да разве можно не обратить внимания на Потешную, Андромаху, Рынду?!. Я мечтаю отвести от яньковских лошадей таких рысаков, которые побивали бы американцев».
И в следующем письме читаем: «Если безжалостная судьба не помешает, то я отведу-таки от яньковских лошадей рекордистов, я докажу, что в крови лошадей Г.Д. Янькова скрывается баснословная быстрота».
Семья Карузо не имела никаких средств, а потому, чтобы содержать завод, они вынуждены были отказывать себе во всем. Понятно, что завод велся очень скромно, кормили лошадей скудно, наездника не было, а потому и результатов не было получено никаких. Вскоре выяснилось, что лучшую кобылу Желанную-Потешную надо продать, дабы на вырученные деньги содержать несколько лет остальных лошадей. Желанную-Потешную купил великий князь для своего Дубровского завода, и там она дала замечательный приплод. Устройство завода при тех скудных средствах, которыми располагали Карузо, было большой ошибкой, но не будем за это строго судить Сергея Григорьевича: он был страстным любителем лошади и хотел сам творить, создавать лошадей и быть коннозаводчиком. Однако ему пришлось убедиться в невозможности дальнейшего ведения завода, и тогда завод был почти целиком распродан. Это была трагедия для С.Г. Карузо, но ему пришлось смириться, и он перенес этот удар судьбы. Жить без лошадей он не мог, а потому все же оставил себе трех кобыл – Мечту, Потешную 3-ю и Брунгильду. От этих кобыл он отвел маленький завод, который принадлежал ему почти до самой смерти. Это был уже его завод, а не отца, и лошади, в нем рожденные, внесены в заводские книги как лошади С.Г. Карузо. Подробно о коннозаводской деятельности Карузо я скажу ниже и дам описание лошадей его завода, которых я хорошо знал. А пока продолжу рассказ о его жизни.
Положение его было упрочено: он состоял на государственной службе, получал определенное жалованье и по 500 рублей за каждый отредактированный им том «Заводской книги русских рысаков». Карузо мог продолжать свои работы, не думая о завтрашнем дне. Жизнь Сергея Григорьевича мало-помалу вошла в определенную колею и текла довольно мирно и однообразно. Летом он обыкновенно жил безвыездно в Егоровке, посещал Дубровский завод и оттуда заезжал ко мне на Конский Хутор, а зиму проводил в Одессе у своей тетушки, где имел скромную комнату в богатом доме княгини Лобановой-Ростовской. Этот дом когда-то принадлежал одесскому миллионеру Ралли, на дочери которого был женат князь Лобанов-Ростовский. Лобановы жили всегда в Петербурге или за границей, и большой особняк в Одессе стоял пустой. Тетушка Карузо была в дальнем родстве с княгиней и заведовала этим домом. Там я провел много счастливых часов в беседах с С.Г. Карузо. Раз или два в год Карузо ездил в Петербург по делам службы и на заседания комиссии по изданию заводских книг для разрешения всевозможных спорных вопросов по генеалогии, и тогда он останавливался у Путилова, в маленькой квартире на Знаменской улице.
С Путиловым Карузо был очень дружен, и эти отношения сохранились на всю жизнь. Кроме Путилова, у Карузо было еще несколько друзей. Прежде всего следует упомянуть Ф.Н. Измайлова, которому Карузо был обязан своей карьерой. Измайлов его искренне любил, уважал за честность и неподкупность и ценил как выдающегося знатока породы. Карузо отвечал ему тем же. Их отношения омрачились лишь в последние годы: они разошлись во взглядах на ведение Дубровского завода, главным образом на значение Бычка. Это расхождение имело глубоко принципиальный характер, и в нем не было ничего личного. Внешне отношения остались прежними, хотя в них и чувствовался уже известный холодок.
Дружба Карузо с известным в свое время коннозаводчиком Г.Д. Яньковым возникла на почве преклонения Карузо перед составом завода и коннозаводской деятельностью Янькова. Личное знакомство почтенного старца Янькова с юным Карузо только укрепило эти узы. Они вели обширную переписку, ныне этот архив находится у меня. В переписке отражено, как сердечно относился Карузо к Янькову и какое, порой преувеличенное, мнение он имел о значении яньковского завода. Но ближе всех Карузо был все же к К.К. Кнопу. Единственный раз в жизни мне пришлось наблюдать совершенно бескорыстную дружбу двух людей – именно такими были отношения Кнопа и Карузо. Было что-то трогательное и особенно задушевное в этих отношениях как с той, так и с другой стороны, дружба эта была идеалом прочности, сердечности и красоты.
Отношения Карузо со мной долгое время были дружескими и сердечными. К сожалению, наша дружба из-за пустого и плохо понятого положения одно время омрачилась, дело даже дошло до открытого разрыва. Карузо прислал ко мне в завод свою двухлетнюю Кассандру, дочь моего Недотрога и яньковской Храброй. Через год кобыла была ему возвращена с письмом, в котором говорилось, что у Кассандры нет резвости и, так как по себе она нехороша, ее следует продать. Карузо возмутился видом кобылы, счел, что она в полном беспорядке, что я погубил эту лошадь. Он был кругом не прав: Кассандра была тупая и дрянная кобыленка, но, ослепленный ее происхождением от своей любимицы Храброй, Карузо ждал от нее чудес резвости и думал, что я чуть ли не предумышленно погубил «великую лошадь». Я был, конечно, глубоко обижен этим, и наши отношения прекратились после обмена довольно резкими письмами. Размолвка продолжалась несколько лет, и только в 1910 году нас примирил Кноп во время Всероссийской конской выставки в Москве. Карузо отдал Кассандру в одну из призовых конюшен Москвы, там с нею провозились полгода и затем вернули ему кобылу как совершенно непригодную для бега.
Время шло, энтузиазм юности охладевал, но Карузо по-прежнему твердо стоял на своих позициях и не сдавался. Это были годы особенно тяжелые для нашей рысистой породы: тогда метизация орловского рысака с американским достигла своей кульминационной точки, успехи метисов были очень велики, Крепыш еще не появился и в стане орловцев царили растерянность и уныние. И вот в это время нет-нет да появлялась статья или заметка Карузо, как всегда блестяще написанная, где он с непоколебимой верой в орловского рысака нападал на метизацию, призывал орловцев сплотить свои ряды и невольно заражал всех своим энтузиазмом. Положение самого Карузо в это время было довольно шаткое: великий князь ушел с поста главно управляющего Государственным коннозаводством и на его место был назначен генерал Зданович. Зданович приятельствовал с Коноплиным, заискивал перед Шубинским, депутатом Государственной думы, и всецело находился под влиянием метизаторов. Неудивительно, что он критически относился к Карузо и был бы рад отстранить его от дел, но не решался. Чиновники канцелярии, зная это, стали придираться к Карузо, забрасывали его бумагами, причиняли неприятности, всячески выслуживаясь перед начальством. Чтобы насолить Карузо, его больно ударили по карману – сократили плату за разные, как теперь принято говорить, сверхурочные работы. Те самые чиновники, которые прежде буквально пресмыкались перед Карузо и жадно ловили каждое его слово или улыбку, теперь лягали поверженного кумира!
Карузо принимал все это близко к сердцу, волновался, обижался, но молчал. При его более чем скромном бюджете особенно тяжело было сокращение платы, но пришлось перенести и это, не подавая виду, как ему тяжело. Он предпочел продать своих последних лошадей, и каждый истинный охотник поймет, какая это была для него трагедия, но не стал просить прежней оплаты своих работ и унижаться перед коннозаводской камарильей генерала Здановича. С грустью в голосе и с болью в сердце он жаловался мне на эти притеснения и выражал опасение, что его совсем уволят и он опять, как в ранней молодости, останется безо всяких средств. Я успокаивал его и говорил, что сделать это ни генерал Зданович, ни какой другой управляющий не посмеет, ведь у нас в России есть общественное мнение, есть как-никак тесная семья орловских коннозаводчиков и за Карузо будет кому заступиться. Я оказался совершенно прав, и до конца своих дней Карузо оставался редактором заводских книг и состоял на службе по коннозаводскому ведомству.
Карузо был человеком замкнутым, на первый взгляд угрюмым и сосредоточенным. Это происходило только от его исключительной застенчивости. В действительности он был добрейшей и чистейшей души человек, который на своем веку не обидел и мухи. Он был невероятно честен, порядочен и щепетилен. Во времена его славы да и потом некоторые почитатели (а у него их было немало) предлагали ему деньги, но он неизменно отказывался. Я хорошо знаю, как изощрялся его лучший друг К.К. Кноп, чтобы под каким-нибудь предлогом заставить Карузо принять хоть небольшую сумму, но Карузо был к таким предложениям глух. Никогда и ни от кого не принял подачки.
У него был пытливый ум, и куда бы Сергей Григорьевич ни ездил, он всюду старался собирать исторические сведения об орловском рысаке. Он жадно ловил эти сведения, использовал их в своих трудах, посвященных той или другой знаменитой орловской лошади. Должен заметить, что не всегда Карузо был объективен, иногда он старался не замечать каких-нибудь неприятных моментов, касающихся его любимых лошадей, и тогда он топил истину в море утешительных и красивых слов.
У него, несомненно, был сильный характер и железная воля, во всяком случае когда это касалось интересов орловского рысака. По натуре он был отнюдь не скуп, скорее щедр и расточителен, но, увы, судьба отпустила на его долю весьма ограниченное число материальных благ. Зато она щедро наградила его талантом, который граничил с гениальностью. Карузо обладал феноменальной памятью и буквально наизусть мог написать родословные многих лучших лошадей. Как собеседник он был исключительно интересен, и говорить с ним было истинным наслаждением. Во время таких бесед, высказываясь о знаменитых лошадях прошлого, он нередко впадал в пафос и возвышал голос. Я в таких случаях со смехом просил его «не рычать», ибо от этого прежние рысаки не станут лучше. Он умел говорить с большим подъемом и очень интересно, но, как человек застенчивый, в большом обществе терялся и держал себя скромно. Карузо знали хорошо только те, к кому он привык и кого считал своими друзьями, только среди них он действительно становился самим собою.
У него была очень привлекательная внешность. Роста он был выше среднего, худоват, движения были медленны и размеренны, тембр голоса чистый и приятный. Глаза очень красивые и выразительные, задумчивые, полные грусти и доброты. У него был благородный, открытый лоб, красиво очерченный рот, правильный нос, все черты лица крупные. Жгучий брюнет, он носил прическу с пробором и маленькие усы. Он был, несомненно, красив и очень нравился женщинам.
У этого замечательного человека, как, впрочем, и у всех нас, смертных, были свои недостатки. Он был помешан на аристократизме. Считал, что род его – итальянского происхождения и получил известность с 1026 года, что в жизни этого рода было четыре периода: неаполитанский, сицилийский, венецианский и русский. По материнской линии он возводил свой род к царю Соломону! Карузо утверждал, что имеет право на графский титул, и хлопотал о признании за ним графского достоинства. Его враги над этим немало трунили, но Карузо был искренне уверен в своей правоте и не обращал никакого внимания на эти разговоры. Он, несомненно, скорбел о том, что родился бедным человеком и потому не мог расправить крылья на коннозаводском поприще. В оценках своих любимых лошадей он иногда переходил все границы и считал, что все и вся виноваты в том, что эти лошади не могли показать свой истинный класс. Впрочем, думаю, он искренно был убежден в их удивительных качествах, а все невзгоды, из которых главной было отсутствие у них резвости, приписывал злому року.
Жизнь С.Г. Карузо далась нелегко. Ему пришлось много пережить, бороться с нуждой, отказаться от мысли иметь конный завод, видеть крушение своих идеалов в собственном заводе, где он мечтал вывести рекордистов. Личная его жизнь также не дала ему радостей и утешения. Вот почему всем тем, кто иногда так страстно критиковал покойного ныне Карузо, я могу сказать: легко критиковать чужую жизнь, но тяжело и трудно эту жизнь прожить.