О том, в каком направлении шла разработка, видно из «Плана мероприятий по агентурному делу “Боевцы”», составленного 2 декабря 1939 года. Он, в свою очередь, явился откликом на «просьбу» руководителей «родственного» 2-го отдела НКВД СССР, обращенную к капитану Павлычеву. В «совсекретном» отношении, датированном 25 октября 1939 года, коллеги с Лубянки, выражая несомненный интерес к делу «Боевцы», просили прислать подробные справки на его участников, включая «компрометирующий материал, все связи, идущие на Москву и за кордон, а также характеристику агентуры… и… практические мероприятия по активизации разработки этого сионистско-бундовского подполья»[98].
В плане, реализация которого намечалась до 15 января 1940 года, во главу угла ставилось, что фигуранты агентурного дела «в прошлом являлись участниками бундовских и сионистских организаций», и далее как само собой разумеющееся утверждалось, что они «в 1921–1925 г.г. проводили антисоветскую работу под влиянием закордонных сионистских формирований». Это, по мнению автора доклада, вполне соответствовало ориентировке НКВД СССР о том, что «враг народа Троцкий в своей деятельности против СССР опирается на националистические и сионистские кадры»[99].
Из этого и исходили, полагая, что в дальнейшем должны быть выявлены «организационные связи» между киевской, харьковской, одесской и днепропетровской группами и их отдельными участниками; между этими четырьмя группами «с разрабатываемой группой еврейских писателей в Москве» (sic!); контакты с сионистами и троцкистами внутри СССР, также с троцкистскими и сионистскими закордонными формированиями; и в довершение намечалось «выявление разведывательной деятельности в пользу враждебных нам государств и, главным образом, Англии, Германии и Румынии»[100].
Конкретика включала задачи, которые ставились перед агентурой: ее намечено было ориентировать на выявление связей Фефера с троцкистскими и сионистскими элементами внутри СССР и за границей, на вскрытие его влияния на молодые писательские кадры; предполагалась и разработка жены Фефера, Рахиль Калиш, исключенной из рядов ВКП(б) за троцкизм. Самому «Канту» предстояло переключиться для более эффективной разработки бывших участников группы «Бой» и с этой же целью установить более близкие отношения с Лурье и Волкенштейном. Агентов «Северскую» и «Художника» планировалось направить на разработку Гильдина и его жены – артистки еврейского театра, имеющей близких родственников в Палестине. Речь также шла о вербовках новых агентов, в том числе в Харькове, Днепропетровске и Одессе, и об установлении за фигурантами политконтроля (что означало, помимо прочего, перлюстрацию их переписки), наружного наблюдения и т. п.
Все было обставлено очень солидно… Обстоятельный доклад на 13 машинописных страницах дополнял предыдущий, посланный 22 февраля, и должен был засвидетельствовать масштаб еврейского писательского подполья и размах работы по его разработке. Судя по справкам, приложенным к докладу, «подпольщиков-боевцев» стало на 11 больше, то есть 29[101], из них 16 – в Киеве, по пять в Одессе и Харькове и три – в Днепропетровске. В дальнейшем их число еще более возросло, в частности, за счет киевлян Натана Забары и Ривы Балясной[102].
В докладе подробно характеризуется состав всех четырех писательских групп «с ярко выраженной троцкистско-националистической окраской» и особенно подробно центральной, киевской. Ее идеологами названы И. С. Фефер, Д. Н. Гофштейн, X. М. Гильдин и Н. Г. Лурье; активными участниками: Д. И. Волкенштейн, Л. Б. Резник, М. А. Талалаевский, М. Д. Гарцман, И. Н. Кипнис, М. А. Зак-Аронский (сюда же, наверное, был бы причислен и невзначай потерявшийся М. Я. Пинчевский[103]); отдельно выделены молодые еврейские писатели, которые группировались вокруг Фефера: Г. М. Орланд, Ф. С. Сито, А. Ю. Гонтарь и Г. И. Полянкер.
Приведены и примеры активной деятельности «боевцев», выявленные агентурой. Речь идет о высказываниях Фефера и Квитко во время дружеского ужина киевских еврейских писателей с еврейскими писателями – делегатами шевченковского Пленума Союза писателей СССР, посвященного 125-летию Кобзаря (состоялся в Киеве 8 мая 1939 года). Первый заявил, что за последние годы еврейская интеллигенция потеряла
Отмечалось, что «особо оживленные толки среди разрабатываемых вызвало постановление СНК УССР от 17 июня 1939 г. о ликвидации еврейского вокального ансамбля (“Евоканс”)». Этот получивший признание и популярность музыкальный коллектив, созданный известным дирижером и композитором, выпускником Петроградской консерватории Иегошуа Шейниным (1890–1948), с 1931 года официально именовался «Государственной всеукраинской еврейской капеллой “Евоканс”». В 1934 году она получила звание «заслуженной», а ее руководитель стал заслуженным артистом УССР. Однако спустя пять лет ему уже ставили в вину формализм и «синагогальщину», а «Евоканс» был назван «очагом националистических извращений в области искусства». По этому поводу агентура фиксировала возмущение и антисоветские выпады фигурантов дела, в том числе заявление М. А. Талалаевского, что «это очередная уступка Гитлеру»[105].
Приводились запись высказываний Гильдина об уничтожении еврейской культуры в СССР, сделанных им 28 августа 1939 года «в беседе с украинским националистом, академиком [П. Г.] Тычиной»[106]; сообщение, что арестованный в 1938 году в Тирасполе за участие в сионистской организации еврейский писатель Янкелевич[107] показал, будто сионистская организация МАССР была связана с сионистскими группами в Киеве (через Фефера) и в Одессе (через Ирму Друкера)[108]. Не обошлось вновь и без показаний М. С. Тейфа о принадлежности к ликвидированной в Белоруссии национал-фашистской организации некоторых его коллег на Украине[109].
Все выглядело так, будто украинские чекисты раскрыли настоящий заговор против советской власти, и это, казалось бы, подтверждали, помимо прочего, целые тома агентурных донесений. Но о чем были эти донесения? По существу, о том же: о недовольстве еврейских писателей закрытием еврейских журналов и газет, еврейских учебных заведений, учреждений культуры.
Агент «Серафимов» в большом многостраничном отчете описывал (25 сентября 1938 года) содержание своих разговоров с некоторыми обитателями «Ролита», киевского писательского кооперативного дома, по поводу закрытия в Москве (14 сентября 1938 года) газеты «Дер Эмее» («Правда»). Один из них, Хаим Гильдин, сказал: «У всех писателей еврейских этот факт вызвал исключительно гнетущее состояние»[110]. В другом своем донесении (от 20 октября 1938 года) тот же агент представил свои наблюдения и разговоры в более обобщенном виде:
Оселком, на котором можно было проверить настроение еврейской писательской среды, являются те факты, которые имели место в последнее время. Речь идет о ликвидации ряда еврейских школ в Белоруссии[111], еврейской газеты «Дер Эмее» в Москве.
То обстоятельство, как реагировали в Киеве на эти факты, говорит о том, что в этой среде никак не изжить националистические настроения и взгляды. Не все на это реагируют одинаково. Есть растерянность, есть глухое недовольство, с трудом скрываемое, существует и прямая контрреволюционная оценка этих фактов. С кем мне приходилось говорить за это время, а говорил я с Тильдиным, Резником, Каганом, Гофштейном, Талалаевским, я не слыхал подлинно советского ответа на вопрос, скажем о школах[112].
Особенно много таких рефлексий было в донесениях «Канта», основного и самого плодовитого источника по делу «Боевцы» в предвоенное время.
В записке «О евсекции Союза советских писателей Украины», датированной 26 октября 1938 года[113], он повествует не только о группировках в еврейской литературе и методах руководства евсекции Союза писателей во главе с И. С. Фефером, но и делится своими рассуждениями о характере «националистических настроений»:
Все разговоры и сплетни о мнимом закате еврейской культуры в СССР являются заведомо выдуманной злостной клеветой троцкистов и буржуазных националистов. Клеветой является и «теория» Пинчевского в кулуарах ССПУ о том, что евр [ейская] литература в СССР не имеет резервов. За последнее время появилась большая плеяда новых молодых писателей <…>. А между тем среди еврейских писателей на Украине в самое последнее время там и сям почувствуешь националистические настроения, выражающиеся в том, что мы, мол, вот, последние, никому не нужные, что нас не читают, что еврейская культура гибнет[114].
Здесь же он задается вопросами (и сам отвечает на них): почему наша советская еврейская поэзия не удовлетворяет читателя? Что мешает некоторым писателям хорошо работать? Как должны воспринимать писатели лозунг об актуальности литературы? Пишет о «бездействии» евсекции ССПУ, о том, что ее руководство ничего не делает для сближения еврейских писателей с их украинскими и русскими коллегами и т. п.
«Чрезвычайно интересно, – твердит “Кант” в другом донесении “О состоянии еврейской литературы в УССР” (от 15 ноября 1938 года), – в первую очередь проследить творческий путь той группы писателей, которые долгие годы были в руководстве литературных] организаций и стояли во главе литературного движения»[115]. Он предваряет этим свои рассуждения о произведениях И. С. Фефера, Д. Н. Гофштейна, X. М. Тильдина, А. В. Вевьюрко и А. П. Абчука, хотя вряд ли это было столь уж интересно для его кураторов из 2-го отдела УТБ НКВД. Невольно ловишь себя на мысли, что, если бы не бланк с заголовком «Агентурное донесение» и грифом «Строго секретно», подобные донесения можно было бы принять за материалы какого-нибудь писательского пленума. Недаром чекисты такого рода информацию обычно перечеркивали – очевидно, как бесполезную в оперативном отношении.
(Перечеркнутой оказалась и большая часть донесений «Канта» о Меере Винере. Всего их было им написано пять. Помимо краткой «портретной» характеристики Винера[116] и весьма тенденциозной истории его деятельности в киевский период[117], составленных с чужих слов и относящихся к январю и февралю 1939 года, они включают также описание непосредственного впечатления, произведенного на агента Винером в процессе двух встреч с ним в Москве, куда «Кант» ездил «в рейд» по специальному заданию в апреле 1939 года[118], и изложение литературно-критических установок Винера, также на основании бесед с ним[119]. Трудно сказать, является ли эта зацикленность только следствием повышенного интереса к Винеру как одному из лидеров «Боя» со стороны кураторов «Канта», или сам он тоже питал к нему своего рода пристрастие. Похоже, что последнее в той или иной степени имело место, ибо, с одной стороны, «Кант» не забывает и даже подчеркивает, что Винер враг: сомневается в законности обретения им советского гражданства, в том, что он марксист, порицает неприятие им пролетарской литературы и еврейского фольклора советского периода, обращает внимание на подозрительные моменты в его деятельности, пишет, что «беспринципность Винера доходила до баснословности»[120]; с другой – описывает его не без симпатии и как бы склоняется перед авторитетом Винера как ученого и литератора. Заметно также, что тон его донесений, написанных после знакомства с Винером, явно смягчился.)
Конечно, агентура по делу «Боевцы» сообщала и более «полезные» с точки зрения чекистов сведения; например, агент «Художник» поделился своими «впечатлениями» от визита (19 декабря 1940 года) к И. Н. Кипнису[121] и не только передал его антисоветские сетования («Мы так бедны, нашу культуру закрывают на каждом шагу»[122]), но и сообщил о зашедшем к нему в это время «профессоре Белове-критике», что, судя по резолюциям на полях донесения, вызвало у чекистов интерес к последнему[123]. Тот же «Кант» 4 апреля и 3 мая 1939 года подготовил два «тематических» донесения – «О еврейских литераторах Киева» и «О составе Харьковской группы писателей»[124], где не только охарактеризовал идеологическую подноготную еврейских писателей из обеих этих групп, но и описал весьма подавленную реакцию харьковчан в связи с ликвидацией еврейского сектора «Детиздата» ЦК ЛКСМУ (на самом деле эту харьковскую структуру передали киевскому «Укргоснацменизд ату»).