О поездке в Москву

Согласно Ваших указаний 1/IV с [его] г [ода] я выехал в Москву.

2 апреля в 12 час[ов] дня я посетил ВИНЕРА[219] у него же на квартире. Он еще спал. Я разбудил и сказал свое имя. Он вспомнил, что три года тому назад он мельком видел в Укргоснацмениздате в Киеве[220].

Пока ВИНЕР одевался и умывался в ванной комнате, я успел посмотреть его квартиру и послушать его болтливую домработницу, которая приняла меня за близкого друга ее хозяина (факт, что бесцеремонно разбудила его…) и жаловалась мне, «что ребенок ВИНЕРА очень капризен, и это, наверно, потому, что ребенок растет без матери, и что я, наверно, знаю, что мать ребенка – писаная красавица – года три назад ушла с кем-то[221], и т. д. Живет ВИНЕР в 2-х комнатах: одна – очень маленькая и очень бедно обставленная – служит ему рабочим кабинетом, тут же на диване он спит; вторая комната больше и светлее, там живет его ребенок – девочка 37₂ лет[222] со своей няней. Обстановка и в этой комнате очень убогая. Сам ВИНЕР производит впечатление измученного, болезненного человека с опухолями под глазами, но несмотря на свои 48 лет, вид у него все-таки моложавый.

Мы вместе с ВИНЕРОМ завтракали и заговорили. Я указал ему на свой портфель и объяснил, что приехал в Москву вообще повидаться с некоторыми моими знакомыми, у которых я должен черпать материал для третьей книги моего исторического романа «Без дома»[223], я привез сюда часть своей рукописи, льщу себя надеждой, что он, ВИНЕР, не откажется давать мне некоторые консультации и как критик, и как автор исторического рассказа «Колев АШКЕНАЗИ»[224], который мне очень понравился.

В первой половине нашего разговора (длившегося 3 часа) он рассказал мне о том, как он работал над своим рассказом, и давал мне указания литературного порядка. Видно было, что он очень польщен моей высокой оценкой его литературной работы: разговор протекал в очень дружественной обстановке. Я, между прочим, коснулся такого момента: у меня в книге затрагивается работа разных партий за границей. И вот меня интересовали детали о работе социал-демократов и сионистов. Интересовало это меня потому, что где-то я слыхал, что ВИНЕР когда-то был сионистом… Но он охотно говорил о социал-демократах и ни слова – о сионистах, работу которых он, по его словам, совсем не знает. И я решил, что он или что-то скрывает, или это подтверждает другой вариант: что ВИНЕР до вступления в компартию был только в социал-демократической партии, а сионистом не был[225].

Другая половина разговора была посвящена разным киевским общим нашим знакомым. Он выразил свое удовлетворение по поводу того, что вовремя уехал из Киева, а то бы ему, наверное, несдобровать, потому что он в Киеве, в бывш[ем] еврейском институте, где он работал[226], был окружен темными и плохими людьми, которые копали на него… А «копали» они на него, по его словам, что он был человеком глубокой принципиальности, и к тому же не могли простить ему то, что он когда-то был в «Бое»[227], хотя как только он узнал, что один из лидеров «Боя», Фельдман, троцкист, он сразу ликвидировал эту организацию…[228]С гневом он отзывался теперь о писателях БЕНДАС, БАЛЯСНОЙ и ШТУРМАНЕ, которые работали вместе с ним в институте[229]. Они, мол, ни разу тогда против него не выступали; а как только его исключили из партии и партком послал в Киев человека по его, ВИНЕРА, делу[230], эти же писатели «наклеветали» на него и изобразили его как политического негодяя…

С досадой и некоторым разочарованием говорил он о бывшем научном секретаре быш[его] евр [ейского] института – о Л. ШЕХТЕРЕ[231]. «С ним, он говорит, был я в хороших товарищеских отношениях. ШЕХТЕР дал мне даже рекомендацию куда-то; а недавно я узнал, что этот самый ШЕХТЕР, который дружески помог мне уйти из института, теперь пишет заявления на меня»… По ходу разговора мне стало ясно, что ВИНЕР и теперь, хотя изредка, переписывается с ШЕХТЕРОМ. От него же, между прочим, я узнал, что ШЕХТЕР когда-то, в дореволюционные время, был еврейским религиозным оратором и выступал в синагогах…

Прощаясь с ВИНЕРОМ, я лишний раз извинился за то, что разбудил его, и поинтересовался, почему он так поздно спит. Он грустно вздохнул и сказал, что засыпает только на рассвете и что он страдает от бессонницы и – что ему вообще трудно, так как он должен заменить ребенку своему отца и мать. Я почувствовал, что человек этот очень тяготится своим одиночеством. Он попросил обязательно зайти к нему еще раз. Я воспользовался его гостеприимством и 5/IV вторично навестил его.

Опять пришел к нему в 12 ч[асов], опять разбудил, опять завтракал с ним, – и опять 3-х часовой разговор…

На этот раз я принес ему в подарок одну мою книжку, с надписью. Он пожал мне руку и, кстати, вспомнил, что он на днях получил от меня письмо с хорошим отзывом о его «Колев АШКЕНАЗИ». Он сказал мне, что письмо это его тронуло, потому что «в последнее время его хорошим словом редко кто балует, и что по моему письму видно, что не перевелись еще честные люди в писательской среде»…

На этот раз разговор шел исключительно на тему о взаимоотношениях между писателями. Я рассказывал ему о киевских писателях и их работе; а он в свою очередь говорил о московских. Все-таки я старался меньше говорить, а больше слушать его… Вот его мнение о некоторых писателях:

О ФЕФЕРЕ[232]: Не плохой поэт, но очень много вреда приносит евр [ейской] литературе своим политиканством, отравляет атмосферу насаждением лести, подхалимства и групповщины.

О РЕЗНИКЕ[233]: Самый интересный евр [ейский] поэт. Сугубо советский человек. Несмотря на то, что РЕЗНИК был в Бунде («без году неделя»…) он все-таки более советский, чем ПОЛЯНКЕР, который теперь заворачивает всеми делами еврейской литературы, благодаря ФЕФЕРУ[234].