— Никому этого не рассказывайте; люди в этом мире испортят вашу историю, превратят ее в шоу, вы сами потом не различите, где правда, где ложь, что в вашей жизни было, а чего нет… Ни вы, ни Венсан не умеете играть по правилам; о нем пишут всякую мелочь, потому что боятся кары небесной; а вот вы… простая смертная, — и ушел, к Фэй, Венсану: «все, на сегодня все».
Венсан обернулся на меня неторопливо, как в замедленной съемке, махнул рукой, улыбнулся, послал воздушный поцелуй; странно это было: действительно, только что он дрался, кричал, ломал стекло — и вот он со мной, мой возлюбленный, с которым я пойду есть пиццу, заниматься любовью; и еще я подумала: вот в чем дело: его боятся, потому что он талантлив до такой степени, что нет границ между настоящим и прошлым, он открывает двери в потусторонний мир, где актеров наказывает Бог — за то, что живут не своей жизнью…
Вечером мы поехали к опекунам Венсана. Они жили как в романах Диккенса: большой краснокирпичный дом с деревянной дверью с огромной круглой медной ручкой, звонком-колокольчиком; вокруг — сад с подстриженными в виде зверей кустами; дом был полон тяжелой красной мебели, густых ковров, портретов и батальных сцен; опекунами же оказались старичок и старушка — припудренные, бархатные, плюшевые; невероятно уютные, невероятно старомодные, невероятно, что именно они опекуны Венсана. Дедушка — нефтяной магнат на покое, бабушка, жена его, была когда-то феминистской журналисткой, но во все это никак не верилось, как в Пиковую Даму днем. Я им понравилась, потому что все ела и нахваливала и была ненакрашенная и в длинной юбке; они спросили, хочет ли Венсан сам управлять делами; «пусть все будет по-прежнему, — сказал Венсан, — Жозефине тоже не до нефтяных акций и войн за нефть, она ученая, у нее завтра экзамен, а через несколько лет — кандидатская, а потом, глядишь, и докторская, и своя кафедра».
— Слушай, а экзамен ведь уже завтра, я его нипочем не сдам. Тетя Пандора меня убьет, а мама… а папа… а дедушка… а дядя Люк… — сказала я уже на улице; он обнял меня тепло и всю, будто накинул на мои плечи легкое пальто.
— Ты смешная, позвони, скажи, что тебе некогда заниматься такой ерундой, как древнерусская литература, потому что у тебя медовый месяц и ты уезжаешь, а за экзамен заплатишь; твоей тете можно заплатить за экзамен?
— Нет, ты что, ее за это из университета выгонят, и семья наша, как церковь средневековая, откажется от нее, как от еретика-альбигойца… А мы уезжаем в медовый месяц?
— Конечно; а ты ничего не хотела менять? Продолжать валяться на диване и смотреть телевизор? Эта неделя — последняя у «Диких банд», мы даже вперед графика идем, потому что главные актеры — я и Фэй — не пьют и не умирают в клубах от передоза… Я думал, мы сегодня вечером, после опекунов, купим карту мира и китайской еды и завалимся возле телевизора выбирать страну…
— Здорово, только я еще позвоню тете Пандоре и поплачу, потому что она скажет, что глубоко во мне разочарована…
— А ты скажешь, что в ней…
— И мы будем заливаться слезами по обе стороны провода…
— Я думал, она сухарь.
— Я мечтаю.
Мы купили карту мира в круглосуточном канцелярском магазине и пакетов десять еды в круглосуточном китайском кафе; «знаешь, я еще никогда ничего не успевал купить днем»; приехали домой; пока Венсан мылся, я позвонила тете Пандоре.
— Тетя?
— Жозефина? Как твои дела? У тебя и твоей группы есть все билеты или чего-то не хватает?
— Тетя… Тетя Пандора, миленькая, знаете, я не смогу прийти завтра на экзамен, я не готова вообще черт знает как… А все дело в том, что я вышла вчера замуж.
Тетя Пандора закричала в свой мир дяде: «Люк, сделай своего Шопена потише, боже мой, можно подумать, ты слушаешь рок-н-ролл!» — и спросила:
— Мама и папа знают? — и я поняла, что тетя Пандора — совершенство, как Мэри Поппинс.
— Нет, тетя.
— Хочешь, я скажу?