Одно долгое, как вечность за пределами Контура, мгновение длилось молчание – а потом все разом ожило и пришло в движение.

Зина Чечевицина расплакалась таки, прикрыв рот ладонью; тетя Женя всплеснула руками; дядя Яша вышвырнул папиросу в окно, одернул свою военную рубашку и направился ко мне, едва не печатая строевой шаг, но его опередил Деметрашвили, который крепко сжал мою ладонь и произнес с чувством:

– Атабой, биджо[7]! Горжусь!

Он еще жал мне руку, я пытался осмыслить услышанное, а вокруг уже суетились и голосили, а Люська, глядя на меня мечтательно-увлажнившимся взором, бессвязно восклицала:

– Витька! Какой ты!..Я всегда, всегда знала, что ты такой!..

…а дядя Яша хлопнул меня по плечу так, что едва не сбил с ног, схватил едва освободившуюся от пожатия Деметрашвили руку своими огромными лапищами и произнес:

– Прости, я же не знал! Молодчина, Витюха!

…а тетя Женя вдруг обняла Яну, к вящему ее смущению, расцеловала в обе щеки, отстранила, держа за плечи, и умиленно проговорила:

– Так вот ты какая! Хорошенькая! А маленькая!

Яна зарделась, растерянно глядя на меня, а нас уже тянули за руки и женские голоса второпях перебивали друг друга:

– Да что же это, да как же, да мы сейчас!

– Ой, вас же кормить надо! Я как раз котлет накрутила!

– Вот я всегда знала, всегда!..

– Может, выпить хотите? Яша, ну что ты стоишь! Неси давай свою заначку, будто я не знаю, что она у тебя в кладовке за колесами спрятана!

– Витенька, Яночка, садитесь, садитесь!

Только Савва во всей этой кутерьме оставался спокоен и чуть улыбался – наверное, также, как после успешной первой защиты проекта универсальной бинарной волны, да Ленька Чечевицин по-прежнему сидел, раскрыв рот, и глядя на меня, как на героя космоса, вернувшегося с орбиты.

Мы сели. На столе мигом очутились дымящаяся отварная картошка, тарелки и вилки, подобно выбегающим на построение бойцам дробно застучали толстыми донышками рюмки, выставленные на стол и готовые принять в себя извлеченную из тайника “Московскую особую”, и обязательный для этого времени года арбуз торжественно увенчал пурпурно-бархатной мякотью взрезанного своего нутра незамысловатый ночной натюрморт.

На несколько секунд воцарилось то особенное молчание, какое всегда возникает, пока кто-то один сосредоточенно разливает по первой рюмке. Я думал, как бы половчее спросить, что, собственно, происходит, формулировка не складывалась, но меня опередил Георгий Амиранович, сообщив веско:

– Савва Гаврилович нам все рассказал.

За столом заохали и закивали. Савва тоже кивнул и посмотрел мне в глаза.