Все эти колбасы, беконы, ветчины, сыры ужасно нагоняют аппетит. Но пробовать могут только покупатели. Я глотаю слюну и закрываю рот на замок. Положенный тридцатиминутный перерыв – не раньше чем через три часа работы.
В конце дня здесь тоже хватает уборки. Каждую оставшуюся порцию ветчины надо завернуть в пленку, взвесить, наклеить чек и убрать в холодильник. Прилавок моется и накрывается металлическим щитом. Моются машины для нарезки колбас, все столы вдоль стены, стекло витрин и прочая, и прочая, и прочая. Не надо мыть только пол. И на этом спасибо.
А вот по воскресеньям я шеф-повар куриц-гриль. Я их готовлю. Накалываю холодных и мокрых как лягушки куриц на металлические шампура, устанавливаю их в огромном прозрачном шкафу и нажимаю кнопку нужного режима. Сорок пять минут медленных вращений на вертеле – и бледные анемичные тельца с шипением и попискиванием постепенно превращаются в золотистокоричневых истекающих соком аппетитных кур. Я протыкаю специальной палочкой-термометром ближайшую ножку и убеждаюсь, что температура внутри отвечает английским стандартам готовности. И когда я вынимаю их из духовки, ох, как хочется отщипнуть кусочек и съесть…
И опять конец дня. Гигантский духовой шкаф требует уборки. Надо же, этот ритуал мне нравится. Я брызгаю внутренности духовки специальной жидкостью, растворяющей жир, оставляю на несколько минут, а затем включаю режим мойки. И шкаф начинает принимать душ: сотни маленьких струек воды из разных углов делают свое дело. Но это еще не конец. После процедуры циркулярного душа есть еще душ Шарко. Я беру тонкий шланг с пистолетом на конце, нажимаю на курок и сильным напором воды домываю все то, что не помыли тонкие струйки.
Вот так я работаю. Со временем улыбки мне кажутся фальшивыми, обычная вежливая дистанция – английской чопорностью, а бесконечные толпы покупателей, которым всегда надо угодить, раздражают.
И еще: я не люблю обслуживать знакомых. Удивление на лицах, вопросы. Я, как улитка, хочу спрятаться в свою ракушку и никого не видеть. Я теперь интроверт.
Но главное, приходят те пару человек, которые, как я уверена, не должны знать, что я работаю в супермаркете. Одна из них – владелица местной галереи. Она продает картины Андрея. Она приходит за продуктами каждое воскресенье, и я, завидя ее, ищу предлог, чтобы убежать в подсобку до тех пор, пока она не уйдет.
Мое эго не может смириться с супермаркетом, даже если эта работа парт-тайм…
– Все, больше не могу… Задыхаюсь… Все эти английские кошечки, слоники, свинки… Эти лубочные картинки… Провинциальная атмосфера…
Андрей действительно задыхается. Непослушной рукой пытается расстегнуть воротник рубашки.
– Мне плохо. Я не могу ничего написать. Все жалко, пошло, примитивно… Полная изоляция… Нет среды, нет друзей, обычного человеческого общения… Что делать? Я устал от всего этого…
Андрея трясет. Он покрывается красными пятнами, часто дышит, а по щекам катятся слезы. Такого с ним никогда не было.
Мне жаль его. Мне даже страшно за него.
Это крик души. Приступ страха. Истерика исстрадавшейся психики.
Я капаю в стакан корвалдин, привезенный из Киева, и даю ему выпить.
Да, изоляция, пожалуй, самое тяжелое, что приходится испытать. От нее все беды. Она накладывает свой отпечаток. Мы стали другими. Мы замкнуты друг на друге. Да, знакомые у нас есть. Но общаться не с кем. Здесь каждый больше сам по себе. Понастоящему дружить здесь практически невозможно. Или это мы такие?..
– Надо ехать на этюды… Но куда? Все сложно, все упирается в эти чертовы деньги!
Андрей ищет выход. Надо за что-то зацепиться, чтобы совсем не упасть.
Понемногу он успокаивается и приходит в себя. Но еще выбрасывает тугой сгусток злости:
– И ты еще ничего не делаешь!