– Щукинское театральное училище или светлая память Станиславского. Выбирай, что ближе твоему сердцу. А может быть, один фестиваль или одна знаменательная встреча, после которой ты спешным порядком из брюнетки перекрасилась в рыжую…

– А ты, оказывается, та еще стерва. Я должна была догадаться, что при таких талантах ты многое можешь.

– Если бы я была стервой, досье на тебя уже лежало бы у Степана на столе. Я просто хочу, чтобы ты не вмешивалась в мои дела.

– Я люблю Степку…

– Возможно, так оно и есть. Тебе станет легче, если я скажу, что тоже его люблю?

– Нет, черт возьми! Мне не станет легче! Мне станет легче, когда ты и эта очкастая мымра свалите отсюда!

– На данном этапе это невозможно.

– Тогда хотя бы постарайся держаться подальше от Степки. Он мой, уяснила?

– Уяснила.

– Послушай, Алекс. – Теперь уже в голосе Ангелины слышались просительные нотки. – Ну зачем он тебе, а? В поместье столько интересных мужиков. Ну выбери себе кого-нибудь.

– Я подумаю.

Гальяно представил, как Алекс думает над тем, как прибрать к рукам одного из них, и усмехнулся. Матвей женат, у самого Гальяно есть Лена, а Дэн до сих пор влюблен в девушку, которой больше нет. Такой расклад не оставляет хищнице Алекс ни единого шанса. А вот присмотреться к ней повнимательнее все-таки стоит.

В погребе было сыро, пахло сгнившей картошкой. Сброшенный вниз Саня кубарем скатился по земляной лестнице, больно стукнулся о край старой бочки. Он плакал от горя и беспомощности столько, сколько хватило сил. Перед крепко зажмуренными глазами проходила вереница лиц: отец, мама, дед, Аленка, одноглазый Ефимка, Чудо… Чудо не оставлял его в покое даже в стылом сумраке погреба. Он называл отца братом… А отец знал его имя… Про то, что у отца был старший брат, Саня знал. Дед рассказывал, что тот пропал без вести еще до Саниного рождения, а отец с мамой никогда не упоминали его имени, точно его и не было вовсе. Во всей этой скрытности была какая-то тайна. Но разве же он мог предположить, что тайна окажется такой страшной! Что его родной дядя станет братоубийцей, как Каин…

Когда в Санину темницу заглянули розовые закатные лучи, слезы высохли. Он больше не плакал, чутко прислушивался к тому, что происходило снаружи. В вентиляционное окошко залетали обрывки фраз, скрип плохо смазанных колес, всхрапывание лошадей. Саня оглядел погреб. Добраться до окошка можно было, только лишь вскарабкавшись на пирамиду из дубовых бочек. Конструкция получалась шаткой, поломанные напольные часы выглядели надежнее, но сдвинуть их с места у Сани не получилось. К счастью, бочки оказались крепкими, и Санин вес выдержали. Он привстал на цыпочки, выглянул в окошко.

На заднем дворе стояла запряженная гнедой кобылой телега. Чем она была нагружена, разглядеть не получалось из-за накинутой сверху рогожи. У телеги дежурили два красноармейца, туда-сюда сновал ненавистный Ефимка. Похоже, что телега готовится к отправке, и Сане казалось, что он знает, что спрятано под рогожей.

От стояния на цыпочках ноги свело судорогой, и Саня уже собрался спускаться, когда увидел Чудо…

Под руку с ним шла мама. Шла медленно, пошатываясь, словно пьяная. Ее густые волосы были распущены, и Сане никак не удавалось увидеть ее лицо.

– Мама! Мамочка! – закричал он, из последних сил цепляясь руками за край оконца.

Мама не остановилась, лишь медленно повернула голову в его сторону. Взгляд у нее был пустой, как у фарфоровой немецкой куклы, что жила на каминной полке в гостиной…

Чудо лишь на мгновение замедлил шаг, заговорщицки подмигнул Сане, помог маме взобраться на телегу, сам лихо взлетел в седло.