Иннокентий гармонично совмещал в себе величавость стремлений и хладнокровие исполнения.

Еще более мы убедимся в блестящем состоянии внешней папской политики и еще скорее поймем упоение Иннокентия победами и властью, его веру в неизменность торжества, когда обратимся к другим европейским государям.

Филипп II Август, одно прозвание которого обозначает могущество и счастье, не избежал нравственного подчинения Риму и претерпел унижения от Иннокентия III. Дело с Ингеборгой по своему смыслу должно занять одну из лучших страниц в далеко не всегда светлой истории папства.

«Кудесничеством ли волшебников, наветами ли дьявола, – говорят хроникеры, – только король с некоторого времени без ужаса не мог видеть своей жены, которую так любил невестой».

Эта непонятная ненависть завладела сердцем Филиппа на другой же день брака; в самый момент коронования зародилось в нем чувство отвращения к молодой жене. Когда на предложение развода со стороны короля Ингеборга ответила отказом, Филипп заключил ее в строгий монастырь, где ей, по его распоряжению, отказывали даже во всем необходимом. Ее брат, датский король Кнут IV, пожаловался в Рим. На представления Целестина III Филипп ответил женитьбой на красивой Агнессе де Меран, дочери одного из тирольских князей. Целестин отменил постановление о королевском разводе; ни на что большее он не решался. Не таков был Иннокентий III. Тут уступки и снисхождения быть не могло. Иннокентий твердо и строго потребовал, чтобы король возвратился к своему долгу и удалил от себя наложницу.

В декабре 1198 года в Париж прибыл кардинал Петр Капуанский. Он был готов к самым решительным мерам, ему были предоставлены все необходимые полномочия. Он вступил в переговоры с королем. Легат папы просил, убеждал, наконец, грозил, Филипп не соглашался ни на что.

«Если позволить королю французскому, – говорил Иннокентий, – развестись с женой, то и прочие государи, наконец, сами граждане последуют такому примеру. Таинство, освящаемое церковью, сделается простым наложничеством. Зло надо остановить в самом начале».

В решительных выражениях он писал Филиппу:

«Внушаемые Богом, мы непреклонны духом и неизменны в намерениях. Ни мольбы, ни могущество, ни любовь, ни ненависть не заставят нас уклониться с прямого пути; идя по царственной стезе, мы не свернем ни направо, ни налево, без страстей, без лицеприятия. Как бы ты высоко ни ставил свой сан и могущество, все же ты не можешь противостоять перед лицом не говорю нашим, а Божьим, которого мы, хотя и недостойные, считаемся на земле представителями. Наше дело есть дело правды и истины».

Это было написано в первые месяцы его папского сана. Ровно год прошел в переговорах. Когда все убеждения были напрасны, легату было разрешено приступить к действительному исполнению угрозы. В январе 1200 года французское духовенство собралось на собор в Вьенну. Колокола звонили погребально; иконы покрывали трауром; мощи убрали под спуд; у епископов и священников были в руках факелы. Легат в черных ризах объявил, что именем Иисуса Христа вся Франция предана отлучению от церкви за грехи своего короля.

Это было первое приведение в исполнение высшего церковного наказания для Франции. Подобный интердикт, примененный к месту, заменял для папы блистательное генеральное сражение. В Риме убедились, что это средство, как ни мало было в нем христианского, полностью достигало своей цели.

Интердикт во Франции должен был иметь силу до тех пор, пока король не прервет беззаконных связей с Агнессой.

«Как только решительное слово было произнесено, – рассказывает очевидец, – стон печали, рыдания стариков и женщин, даже плач детей – раздирающие звуки раздались под сводами портиков вьеннского кафедрала. Казалось, настал день последнего суда».

Общий ужас овладел всеми. Вспомним, что тогда все жили религией с ее обрядами, и теперь целому народу было в них отказано. На французов это произвело тем более ужасное впечатление, что Франция впервые подвергалась такому отлучению.

Как ни препятствовал Филипп исполнению интердикта, как ни грозил конфискацией и смертью тем духовным лицам, которые будут вводить его, все это не принесло успеха, и, наконец, он должен был уступить папе и духу своего времени. В сентябре 1202 года восьмимесячный интердикт был снят и вся страна вздохнула свободно – зазвонили колокола, открылись храмы. Исполняя волю Иннокентия, король с горечью произнес:

«Как счастлив Саладин, что у него нет папы».

Агнесса была удалена, но Ингеборга, конечно, не могла заменить ее в сердце короля. Он по-прежнему ненавидел ее и вторично посадил ее в заключение, когда Агнесса умерла во время родов. Пораженный смертью любимой женщины, Филипп последовательно вымещал свои несчастья на жене.

Иннокентий опять вступился за ее права. Его переписка с ней дышит теплотой чисто родительского чувства. Только спустя десять лет политические обстоятельства и необходимость папской поддержки заставили Филиппа примириться с женой. Но ей не суждено было испытать счастья, призрак Агнессы всегда стоял между ней и королем. Если Филипп Август и решился забыть на время о своей возлюбленной, то лишь под влиянием честолюбивых замыслов овладеть английским королевством.

Это событие происходило в разгар альбигойской войны, а об отношении Филиппа к ходу последней мы будем говорить в своем месте. Теперь же необходимо указать на то состояние, в котором находилась Франция перед началом альбигойских походов, сыгравших такую важную роль в ее истории.

Тогда наступала пора могущества королевской власти, шло дело собирания франко-галльской земли. Филипп Август обладал всеми качествами, необходимыми для свершения такого назначения. По своему личному характеру он способен был и на явное насилие, и на беззастенчивый произвол. Он прекрасно усвоил ту политику, которую лишь смутно понимали два его предшественника[15]. Он первым из средневековых государей преследовал чисто государственные цели новой истории. Еще более ярко освещается его лик, когда сравнивают с ним другого знаменитого современника, Ричарда Львиное Сердце. Тип своей эпохи, царственный искатель приключений, Ричард был именно королем феодализма. Вся его слава в рыцарской чести и в личных подвигах – он действует с пылом средневекового юноши, который грезит войнами, турнирами. Филипп перед ним – муж, в широком смысле этого слова, в нем отвага сменяется системой, храбрость – политическим искусством, увлечение – расчетом. Со своим ясным планом, твердой волей, гибкостью характера, с замечательной настойчивостью и терпеливостью Филипп II – человек иной эпохи.