Все реже у нас собирались ребятишки и все в меньшем количестве. Они маму утомляли. «Мои ребята» приходили часто, но ненадолго. Задерживаться на полтора-два часа им разрешалось только по праздникам.

В театрах я почти не бываю, да я их никогда и не любил. В гости не хожу. Так как я убежденный враг алкоголя, на банкетах тоже не бываю. Кстати, в этом вопросе у меня есть молодые последователи, — это богатыри-боксеры Леша и Ваня Киселевы.

1966 год. Однажды в воскресенье в Жаворонках маме стало очень плохо, она покрылась холодным потом. Мы применили домашние средства лечения, через два дня она оправилась. Врачи сказали, что ничего страшного не было, по-видимому, спазмы сосудов.

Говоря о маме, я не хочу употреблять избитое выражение «Человек с большой буквы», но душа ее была соткана из какого-то особого эфира. Она отзывалась на чувства и страдания других людей. В ней была какая-то особая жизнеутверждающая сила, она все понимала, видела все насквозь и умела направлять. Она привлекала людей к себе, очень любила помогать всем и каждому. Ее советы были дальновидными.

Ведь человек часто чувствует в другом силу, а в маме люди чувствовали силу воли, человечность и разум. Своей волей она воспитывала себя, духовно руководила поступками своего сына и многих-многих других духовных детей и внучат.

Когда однажды я попросил что-нибудь сказать перед микрофоном, она сказала: «Но людям я не делал зла, И потому мои дела Немного пользы вам узнать, А душу можно ль рассказать?» (М.Ю. Лермонтов).

Она всегда жила, повинуясь чувству долга, была и нежна и строга одновременно, была предельно простой, находила общий язык со всеми, но обладала мудростью и сохранила ее до последних дней своей жизни.

Итак, долг всей ее светлой жизни выполнен, но силы исчерпаны. Мама по-прежнему сохраняет свое душевное отношение к людям, любит людей и люди отвечают ей тем же.

Невольно вспоминаются слова Жуковского: «Внимая гласу надежды, нас зовущей, не слышим мы шагов беды грядущей». А беда подкралась совершенно неожиданно.

6 декабря в 2 часа дня раздается звонок. Мой секретарь Ольга Владимировна говорит: «Звонит Поля из квартиры. С мамой не совсем хорошо». Врач нашей поликлиники Анна Алексеевна и я — оба на месте. Мы выехали, в 2 часа 20 минут были дома. Мы в квартире, той самой, которую мама так любит. Когда мы жили в Жаворонках, то в последние годы начинался разговор, когда же наконец мы поедем домой. Как в «Трех сестрах»: «В Москву, в Москву».

Поля немного растеряна, мама лежит на своей кровати, на ковре. Она бледна и неразговорчива.

Румянцева пробует пульс и начинает суетиться — необходимо сделать вливание кордиамина. Меня это озадачивает. Но Анна Алексеевна настаивает. Позднее она созналась, что мы «чуть не опоздали», но реакция сказалась хорошая, и Анна Алексеевна надеется на благополучный исход.

У меня билет на вечер во Дворец съездов, но я остаюсь с мамой. Рекомендуют оставить при маме на ночь медсестру, Лидию Михайловну Муравьеву (Сонечку).

Меня тоже это несколько удивило, у нас Марья Николаевна Жукова, наш общий друг, но охотно подчиняюсь этому предложению. Вечером 6-го приходит врач из поликлиники научных работников. На основе рассказа врача Казариной бросает фразу: «Это инфаркт». Безапелляционность подействовала на меня неприятно, но я обеспокоился.

А.Г. Чернышев с супругой Любовью, Евгения Владимировна и Георгий Александрович Николаевы на даче в Жаворонках. 1947 г.

В доме отдыха «Востряково» на лыжной прогулке. 1962 г.

Г.А. Николаев с мамой

Г.А. Николаев на могиле матери

Надвигается ночь, мама спит спокойно. Мы с Сонечкой спать не ложимся.

7-го декабря утром я иду на Всесоюзную конференцию по сварке в строительстве и делаю доклад в течение часа о научно-исследовательских работах. Все проходит хорошо.