На следующий день я с удовольствием заметил, что Агуглу выпил молока и съел яйцо. С этого момента его буйный нрав начал смиряться. Припадки гнева прошли, но недоверчивость оставалась. Сидя неподвижно в углу своей хижины, он вытягивал голову и с угрюмым видом следил за каждым нашим движением. И только на восьмой день он проявил несколько большую общительность. Я назвал его Азубом, что по-нубийски значит «маленький друг», и он быстро понял, что это имя относится к нему. Когда я тихо звал его, избегая говорить громко, чтобы не озлоблять напрасно, он устремлял на меня взгляд, полный огня. «Азуб», — говорил я, подходя к нему с протянутой рукой, и он тотчас же приближался, раскачиваясь на своих коротких ногах, и хватал принесенные мной лакомства. Не прошло и двух недель, как он сопровождал меня из комнаты в комнату, держа за руку.
Азубу, если мои вычисления верны, было лет девять или десять. У него были сильные руки, широкая грудь и ноги, слишком тонкие для его роста. Хоть он и ходил всегда стоймя, однако я заметил, что он с трудом поднимает пятки и двигается наподобие орангутанга, ступая всей ступней. Редкая рыжая шерсть придавала его телу оттенок красного дерева. Пучки волос сгущались на щеках и на бедрах, были редки на животе и совсем отсутствовали на лице с покатым лбом и плоскими губами.
Подвижность его лица была изумительна, и различные выражения появлялись на нем с быстротой молнии: желание, удивление, любопытство, нетерпение сменялись одно за другим; эта немая игра лица изобличала страстную и отзывающуюся на каждое впечатление душу. Впрочем, я никогда не видел, чтобы лицо Азуба менялось без видимой причины; в нем уже замечались проблески сознания и размышления.
Пример разъяснит мою мысль. Когда я в первый раз протянул Азубу маленькое карманное зеркало, он взял его в руки и начал внимательно рассматривать, то поворачивая его во все стороны, то долго водя пальцами по поверхности. Онемев от удивления, он вопросительно смотрел на меня. Я подошел, и мое изображение появилось в зеркале рядом с ним. Тотчас в его уме создалась известная аналогия. Я понял, что он вспомнил о многочисленных лесных, прозрачных источниках, отражающих небо, лица и склоненную листву; затем его лицо снова сделалось неподвижным и он осторожно постучал пальцами по стеклу, чтобы дать себе ясный отчет, в чем дело. Медленная работа происходила в его мозгу. Без сомнения, он не мог распознать природу зеркала, ни объяснить себе его происхождение, но через некоторое время он вполне постиг его употребление. С заметным интересом наблюдал он в зеркале за различными движениями мускулов своего лица. Он то поднимал голову, то вращал глазами, оттопыривал губы; затем принялся расчесывать пушок, обрамлявший его щеки.
Зеркало сделалось вскоре его постоянным спутником. Он не хотел с ним расставаться и всюду носил его с собой. Однажды по неосторожности он разбил его и поспешно спрятал осколки, чтобы избежать выговора.
Как заменить эту игрушку, отсутствие которой огорчало его? В этих обстоятельствах Азуб проявил много проницательности и сметливости. Будучи любопытным от природы, он уже давно сделал наблюдение, что, желая достать какой-нибудь предмет — нож, зеркало, стеклянную посуду — я всовывал ключ в замок сундука, где хранился мой скарб.
Сначала он попробовал открыть сундук куском дерева, который поворачивал во все стороны. Усилия его оказались бесплодными и некоторое время он раздумывал, приложив палец ко рту, что всегда было у него признаком размышления. Вдруг глаза его заблестели. Схватив связку ключей, висевшую у изголовья моей кровати, он начал пробовать их один за другим, нашел подходящий, поднял крышку и стал шарить в сундуке обеими руками. Я находился в соседней комнате и наблюдал. Услышав, без сомнения, какое-нибудь невольное движение с моей стороны, он поднял голову и с беспокойством прислушался. Успокоенный царившей кругом тишиной, он схватил зеркало, привел в порядок остальные вещи и удалился, оглядываясь и стараясь заглушить шум своих шагов.
Как все дети, он любил общество. Только по вечерам, в сумерки, он охотно уединялся и задумчиво глядел на небо.
Удивительное явление: всякое живое существо, чем оно ближе к животному состоянию, тем сильнее ощущает грусть при наступлении вечера. Странная меланхолия овладевает как домашними, так и дикими животными. Азуб тоже не избегнул этого закона; как только последние лучи заходящего солнца задевали верхушки холмов, он становился молчаливым и, не делая ни малейшего движения, прислушивался с закрытыми глазами к дыханию ветерка в листве или следил за пролетавшими козодоями, тяжело рассекавшими воздух.
Состояние оцепенения продолжалось до наступления ночи. В остальное же время он избегал одиночества; даже без зова он всюду следовал за мной, как верная тень.
Дождливый сезон подходил к концу и солнце иногда показывалось на прояснившемся небе. Я мог снова приняться за свои энтомологические прогулки.
Азуб почти постоянно сопровождал меня. При отправлении в путь его всегда немного стесняло назойливое любопытство чернокожих, но в лесу он оживлялся. Густые чащи, колючие кустарники были для него привычной дорогой. В особенности любовался я его гибкостью и ловкостью на скалах; самый незначительный выступ давал ему возможность перепрыгнуть пропасть; и вдоль отвесных скал он двигался с такой же уверенностью, как и по ровной земле.
Все пресмыкающиеся внушали ему отвращение. Встреча с обыкновенной ящерицей или с безобидным ужом производила на него глубокое впечатление. Ни разу он не сдвинул с места камня, ни разу не залезал в кустарник, не убедившись предварительно в отсутствии там змеи, саламандры или скорпиона.
Эта осторожность не оставляла его и под моей кровлей. Молодой боа, ища защиты от дождя, забрался в нашу соломенную крышу. Мы не трогали его, так как он нас не стеснял и к тому же уничтожал пауков и ядовитых мокриц. Очень скоро он к нам привык и отзывался даже на имя «Агау» (длинный ремень). Я каждое утро приносил ему чашку молока; змея уже поджидала моего прихода и при виде меня торопливо спускалась по столбу, приветствуя меня тихим свистом.
Вначале Азуб приходил в ужас. При виде змеи он прыгал по комнате или взбирался на столбы веранды. Понемногу, однако, он успокоился и начал поближе рассматривать своего врага. Когда последний страх исчез, он осмелился даже подойти к нему и потрогать его концами пальцев, пока змея пила молоко. Боа доверчиво устремлял на него свои глаза и высовывал язык, на котором дрожали капли молока. «Агау», — бормотал Азуб, осторожно проводя рукой по его чешуе.
Да, как ни странно, но Азуб говорил. Был ли у него какой-нибудь язык, когда карлики привели его ко мне? Я склонен думать, что да, так как при разных обстоятельствах, желая выразить голод, гнев или просьбу, он прибегал к различным звукам. Но подобное явление замечено уже у различных животных высшего порядка, особенно у человекообразных обезьян, хотя язык Азуба и был богаче языка гориллы. Сам по себе факт не являлся исключительным, но возбуждала удивление та легкость, с какой он усвоил слова, наиболее часто употреблявшиеся в его присутствии. Через несколько недель он создал себе язык, конечно, далеко не совершенный, но достаточно ясный для того, чтобы заставить понять себя. Гласные в нем преобладали, так как ему было очень трудно произносить согласные; особенно ему не давались буквы «р» и «д». Его оборот речи очень страдал от этого недостатка. Азуб походил на запоздавших в своем развитии детей, гортань которых не повинуется им. Сможет ли он победить это затруднение? Его понятливость давала право надеяться на это. Но неожиданная катастрофа уничтожила эту надежду в несколько часов.
В роковой день мы вышли на рассвете, так как погода обещала быть хорошей. В полдень неожиданная буря прервала нашу прогулку. Мы находились в это время на плоскогорье высотой не менее 3000 метров. На таких высотах воздух всегда холоден, и дождь показался мне прямо ледяным. Спрятавшись под кустом мимозы, единственного растения, способного существовать на такой высоте, мы оба, дрожа от холода, ожидали конца ливня. Но небо темнело все больше и больше. Холодные туманы ползли по земле; и наконец море тумана поглотило нас. Надо было бежать как можно скорей из этой нездоровой полосы. Я подал знак и мы под ливнем двинулись обратно. Я шел быстро, одежда прилипала к моему телу. Азуб шел рядом со мной, покачиваясь вправо и влево под порывами ветра. Мы вернулись незадолго до наступления ночи. Я торопливо переоделся и пошел к Азубу. Когда я вошел, он сидел, положив руки на стол. Вокруг его глаз я заметил темные круги, которые меня очень обеспокоили. Я налил ему кофе, который успел простыть, прежде чем он его выпил. А между тем, кофе был его любимым напитком: он пил его, выпятив ковшиком нижнюю губу и наливая туда по несколько капель, которые глотал маленькими глотками, чтобы продлить удовольствие. Но в этот вечер он едва прикоснулся к кофе губами. Когда он поставил чашку на стол, пальцы его слегка дрожали. Чашка едва не упала. Он протянул руку, чтобы поддержать ее. Это слабое усилие, казалось, истощило его силы: рука его устало повисла. Он тяжело дышал. По телу пробегала сильная дрожь. Я поднялся и взял его на руки. Обвив мою шею руками, он позволил унести себя, как ребенка.
Несколько облаток хинина немного успокоили внезапную лихорадку. Уснул он довольно спокойно, но на следующий день приступ повторился, и, несмотря на все мои усилия, я не мог с ним справиться. Лежа на спине, покрытый одеялами до самого носа, Азуб долго боролся с мучившей его болезнью. Утром силы возвращались к нему. Он поднимался даже на некоторое время, старательно оправлял свою постель, встряхивая соломенную подстилку и укладывая поудобнее подушку. Вечером он снова впадал в оцепенение.
Чем быстрее приближался конец, тем больше он выказывал мне свою нежность. Когда я склонялся над его кроватью, он искал моей руки и сжимал в своей или тихонько ласкал ее пальцами. Его жалкий вид трогал меня до слез. На восьмой день он умер, прожив у меня шесть месяцев, умер в тот момент, когда закатилось солнце.
Теперь Азуб покоится в глубине сада. На его могиле я посадил гибиск. Недолговечны цветы этого кустарника: молочно-белые утром, бледно-розовые в полдень, ярко-гранатовые вечером, они осыпаются с наступлением ночи и один за другим роняют свои пурпурно-фиолетовые лепестки. Азуб так же рано расцвел, как эти цветы, и так же быстро отцвел, как они. Каждый вечер я подхожу к его могиле и, закрыв глаза, вдыхаю аромат этих цветов — смесь бензоя с миндалем. И мне кажется, что, растворенное в этих благоуханиях, вокруг меня реет живое воспоминание об Азубе!