Маленькие дикари нередко легко приручаются. Достаточно было нескольких ласк, чтобы успокоить моего пленника. Его судорожно сжатые пальцы держали еще плод, который он грыз, когда я его поймал; и теперь, когда моя рука начала ласкать его, он поднес его снова ко рту и вылизал все сливки, а потом, насытившись, беззаботно заснул на моем плече.

Вдруг жалобные крики донеслись до моих ушей.

Старший брат был слишком толст и не мог пролезть в мою тюрьму: он выл перед камнем, служившим ему преградой, и царапал его когтями. Поднялась тревога и послышался сильный шум. Крепкая рука отодвинула камень, закрывавший вход, и оттуда брызнул яркий свет, осветивший меня.

— Внимание, — сказал я себе, — наступил момент решительных действий.

Стоя в конце извилистого прохода, Агуглу с беспокойством всматривался в пещеру. Я узнал того, чей добродушный вид так поразил меня.

Сзади него, ломая руки, рыдала женщина.

При этом шуме спавший ребенок проснулся: одной рукой обвил он мою шею, а другую, улыбаясь, протягивал к матери. Эта последняя с тревогой посмотрела на меня. Но я подошел к ней и с самым миролюбивым видом положил ребенка ей на руки. Она быстро схватила его, прижала к сердцу, и, склонив голову, растерянно смотрела на него с бесконечной нежностью.

Я прошел мимо нее, но она и не подумала остановить меня. Первая моя цель была достигнута: я находился в главной пещере. Вопрос теперь заключался только в том, как в ней остаться. Мне хотелось этого не потому, что пребывание в ней было очень приятно. Наоборот, подстилки, разостланные прямо на земле, кишели насекомыми. Там валялись гниющие клубки растений, рыбьи кости и наполовину обглоданные скелеты животных. Воздух был тяжел и тошнотворен.

Как и накануне, когда сумерки сгустились, собрались обитатели жилища. Осведомленные о дневном происшествии, самцы стали совещаться. Они выражались односложными звуками, короткими и отрывистыми. Кривой, с разбитой челюстью, неуклюже жестикулируя, настаивал, чтобы меня перевели обратно в мою тюрьму. Но самый высокий увиливал; белки его глаз вращались под бровями, выражая нерешительность. К счастью, мое дело было в хороших руках, так как третий с жаром защищал меня. И глава семьи высказался, наконец, в благоприятном для меня смысле.

Чтобы закрепить свое решение, он указал предназначенную мне в углу подстилку. Затем поставил передо мной глубокую миску, в которой находился ужин. Чашка была наполнена до краев личинками крылатых муравьев. Поджаренные в масле, эти личинки составляют лакомое блюдо чернокожих, но мне они были поданы живыми и копошились в чашке; в таком виде они внушали только отвращение. Я оттолкнул чашку, которую дети схватили с жадностью.

Это было моя вторая ночь со времени моею плена. Я больше не чувствовал усталости, ум был ясен и мысли работали усиленно.

В общем, они были довольно неутешительны. Я раздумывал, прислушиваясь к неясному шуму во мраке. Ветер свистел в отверстие пещеры, иногда самец, зевая, поворачивался во сне с боку на бок или ребенок, припав губами к груди матери, сосал молоко с глухим причмокиванием.

Заря принесла мне неожиданную радость. Полагая, что мне запрещено покидать пещеру, я не без тревоги стал осторожно пробираться к выходу. Однако Агуглу не сделали ни малейшей попытки задержать меня, хотя прекрасно видели, что я уже прошел узкое пространство, ведущее к выходному отверстию. Только кривой самец слегка повернул в мою сторону свою звериную голову.

Площадка, на которой я очутился, выдавалась вперед наподобие мыса. Это было нечто вроде широкого балкона, примыкавшего к остроконечной скале, препятствовавшей всякому доступу к нему. Прилепившись сбоку к отрогу, он висел над неизмеримой пропастью. И лишь с правой стороны несколько узких выступов образовали лестницу, по которой можно было добраться до верхнего карниза. Я не рискнул бы подняться по ней, так как, наверное, почувствовал бы головокружение и сорвался бы в бездну.

Мой взгляд потонул в далях, дрожавших от зноя. Прозрачный воздух позволял различать малейшие подробности. Озаренные ярким светом вершины тянулись к небу резкими и энергичными очертаниями, а сгущавшиеся в глубоких расселинах тени трепетали, как синеватые, редкие капли воды.

Чудное зрелище! Оно навсегда запечатлелось в моей памяти!

А внизу виднелись маленькие озера, окаймленные каменными кружевами и сверкающие на солнце. Каждое озеро служило колыбелью ручьям, скованные волны которых покрывались пеной; их глухой рев доносился до высот, как заглушенная жалоба. Большие орлы-рыболовы с неподвижными крыльями парили над ними.

С тех пор я проводил все время на этой площадке, куда приходил, ища в тени защиты от слишком яркого света. Дети играли в пыли около меня, а мать, окруженная роем мух, лежала на земле и наблюдала за ними полузакрытыми глазами. Вечером, когда жара спадала, она, зевая, потягивалась и уходила, скользя по отвесным скалам и цепляясь пальцами за растения и выступы. В этот короткий час все склоны гор оживлялись их обитателями. На самых незначительных уступах, усеянных углублениями и пещерами, ютились целые поселения, о существовании которых нельзя было даже подозревать.

Пока самцы оплакивали на горах агонию солнца, деловитые самки направлялись гуськом вдоль площадок и каменных зубцов к ручьям и водоемам, с шумом, напоминавшим жужжанье пчел. Они возвращались молча, стараясь не накренять наполненных сосудов, из которых сочилась вода.

По всему сказанному можно судить, что жизнь моя протекала среди мелких происшествий и была лишена крупных событий. Перемещение подвижных теней, насекомое на стене, маленькое разорванное облако на горизонте, плывшее по воле ветра — вот все, что заполняло мою жизнь.