Пока я перелистывал рукопись, его глаза упорно следили за мной из-под руки, приложенной козырьком ко лбу.

— Сколько ты хочешь? — спросил я, закрывая книгу. — Страницы здесь испачканы; некоторых не хватает, а на других ничего нельзя разобрать.

— Твоя цена будет моей, — отвечал он бесстрастно.

Наступала ночь; какая-то женщина, закутанная в длинное белое покрывало, прошла мимо нас, опустив глаза и прижав локти к туловищу. Поравнявшись со мной, она сорвала со стены ветку дикой мяты и смяла ее между пальцами, чтобы вдохнуть ее аромат.

— Хочешь один дуро?

Он поднял к небу свои высохшие руки.

— Ты слышишь, пророк! Один дуро за книгу, где покоится столько погребенных в прошлом веков! Я буду глупцом, если продам тебе ее даже за пять!

— Вот тебе два дуро, — сказал я, желая покончить торг, — но возьму еще в придачу и эту рукопись, которая не может тебя интересовать, так как она написана по-французски.

— Ты ошибаешься, это очень старая рукопись и имеет свою историю. Обещай мне три дуро и я расскажу ее.

Он зажег керосиновую коптилку, которая, мерцая, распространила едкий дым и сел рядом со мной на деревянную скамейку.

— Было это давно, — начал он низким голосом, — очень давно, когда моя борода еще только начинала седеть. Я жил в Куке, большой и процветавшей тогда столице Бурну. Арабы кишели там, как белые муравьи в муравейнике, христиане же появлялись редко. Тот, о котором я поведу речь, был первым из них, с которым мне случилось завести сношения. Явился он летним вечером, когда бушевал арматтан, принося на своих крыльях пески великой пустыни. Караван, к которому присоединился этот белый для перехода через дюны Канена, остановился на отдых под деревьями, осенявшими своей тенью базарную площадь.

Насколько мне помнится, это был худощавый человек с резко выдававшимся носом и всклокоченной бородой, закрывавшей всю нижнюю часть его лица. Он любил детей, постоянно вертевшихся вокруг него, и научил их собирать ему самых разнообразных букашек, какие только живут под небом Аллаха. Вечерами, выйдя из палатки, он садился на землю и, не отрываясь, долго писал что-то в тетрадке, под назойливую трескотню стрекоз. Однажды утром я узнал, что он умер от приступа лихорадки. Откуда он явился? Какие душевные потрясения убелили его волосы, заострили черты его лица, сгорбили его спину? Какую тайну хранил он в глубине своих глаз? Он никому не поведал ее, но, может быть, успел записать ее перед смертью. Вот его записки. Отнесись к ним с благоговением. Я даю тебе в руки бесценный документ.

Талеб спрятал в карман мои три дуро и призвал благословение на меня и на всех моих родственников до пятого поколения.

Признаться, рукопись меня разочаровала. Написанная карандашом, на пожелтевшей бумаге, неровным и быстрым почерком, она была почти совершенно неразборчива. Что же касается самого рассказа, то он сообщал о таких странных, таких неправдоподобных событиях, что показался мне от начала до конца плодом расстроенного воображения какого-нибудь мечтателя. И я спокойно положил эти листы в ящик стола, где хранятся различные реликвии, как на кладбище моих воспоминаний.

Они спали бы там по настоящее время и мне не пришла бы в голову мысль обнародовать их, если бы, много лет спустя, я не вспомнил о них снова благодаря некоторым неожиданным обстоятельствам. Я прошу разрешения читателей «Агуглу» рассказать об этих воспоминаниях.

В октябре 19… г. я ехал на пакетботе «Герцог Омальский», принадлежащем Трансатлантической компании и совершающем рейсы между Марселем и Тунисом. При отплытии дул сильный западный ветер и корабль качало неимоверно. К великому удовольствию метрдотеля, покручивавшего усы, большая часть пассажиров оставалась в своих каютах и не появлялась к обеду. Те же, кто имел силу бороться с морской болезнью, сидели на верхней палубе и дышали свежим воздухом; пожалеть об этом усилии воли им не пришлось, так как с приближением ночи ветер начал спадать и море успокоилось.

Нас было около тридцати человек, — местных поселенцев, коммерсантов и чиновников, возвращавшихся к месту службы; все мы растянулись на соломенных креслах на носу пакетбота. Среди нас находился прелат, долго проживший в Западной Африке и выдвинувшийся благодаря событиям великой войны. Я не имею права называть его имя, но нетрудно о нем догадаться, если я только скажу, что он был одинаково известен и своим высоким ростом, и своими высокими качествами. Это тот самый епископ, которого после подписания перемирия государственный человек, управлявший в то время нашей страной, вызвал к себе и, приподнявшись на цыпочки, дружески похлопал по плечу и буркнул в усы: «Добро пожаловать, мой маленький епископ!»

Сидя в центре нашей группы на носу судна, маленький епископ, о котором идет речь, овладел разговором; его длинная белая борода ниспадала веером на грудь и загоревшее под тропическим солнцем лицо улыбалось. Он долго рассказывал нам об отрядах черных, которым он неутомимо оказывал помощь и служил по всей линии огня. Затем разговор коснулся отдельных местностей: Конго, Убанги и великого, таинственного Судана.

— Ваше высокопреподобие, — спросил один из нас, смелый охотник, — вам, вероятно, часто приходилось иметь неприятные встречи в этих странах, кишащих дикими животными?

— Ничуть не бывало, — ответил прелат, даже не задумавшись. — Совершенно напрасно воображают, будто львы, пантеры и слоны представляют какую-нибудь реальную опасность для путешественника по африканским лесам. Опасность в другом, — в бесконечно маленьких созданиях: в мошках, слепнях, муравьях, пиявках, тысяченожках, которые вас беспощадно преследуют.