— К тебе пришли, — буркнула Степановна и развернувшись, утопала к себе, всем своим видом показывая, что ужас что происходит, ходють и ходють всякие. Не дом, а проходной двор какой-то.

Я с ней был совершенно солидарен. Все эти спиритические опыты утомили меня изрядно. До невозможности прямо. Хотелось завалиться на кровать и проспать эдак часов двенадцать. Молодой организм Генки Капустина срочно требовал отдыха.

Тем не менее, раз пришли, никуда не денешься. Кстати, надо будет сказать Степановне, чтобы не пускала посторонних во флигель в моё отсутствие. Там же мои личные вещи. Мало ли кто ещё ко мне припрётся?

Хорошо, что я по своей недоверчивой натуре книгу Лазаря и словари по латыни прячу в небольшую нишу, которую обнаружил в пристройке — видимо, когда рабочие строили этот флигель, хотели сделать что-то типа встроенной антресоли, но так до конца и не доделали.

Но в комнате свободно лежат мои личные вещи, немного денег. Нет, надо прекращать всё это! — вот так, ворча под нос, я вошел к себе в комнату и застыл у порога.

На кровати расселся Зёзик с моей единственной кофейной чашкой в руках, а в единственном кресле — Гришка Караулов, который держал откупоренную бутылку с портвейном. Невольная улыбка раздвинула мои губы до ушей.

— Генка! А у нас новость! — выпалил Гришка и широко улыбнулся, отсалютовав мне бутылкой.

— Мы с вполне официальным визитом вообще-то, — ухмыльнулся Зёзик и осторожно поставил чашку на стол, между моими школьными учебниками, — нас Гудков послал к тебе. Ох и задолбались мы тебя искать, Ген! Прикинь, мы сперва были у тебя в школе, но нас туда не пустили, а потом дежурный дал этот адрес. А чего это ты переселился вдруг?

— Заведующий школой отправил меня к аптекарю-гомеопату. На обучение, — озвучил я официальную версию. — Получаю рабочую специальность «помощник лаборанта» и набираюсь опыта. А здесь живу. Временно.

— И что, потом ты будешь выдувать клистерные трубки? — возмущённо выпалил Зёзик, — Геннадий! Ты же так хорошо играешь, мог бы в этом направлении пойти.

— А что плохого в рабочей специальности? — философски ответил я, усаживаясь с другого конца кровати. — И я не трубки выдувать буду, а мази от перхоти и фурункулов для советских людей, между прочим, делать.

— Но это же отвратительно! — раздражённо возразил мне Зёзик и передёрнул плечами.

— Не слушай его, Генка, — вмешался Гришка, налил Зёзику в чашку портвейна, и добавил, — ты же портвейн будешь? Только учти, я пью из бутылки, у тебя тут только одна чашка и её забрал этот пижон.

— Перхоть и фурункулы — это ещё более отвратительно, — нравоучительно заметил я, — тем более у советских граждан. Это тебе не буржуи какие-нибудь. И да, портвейн я, конечно же, буду. Сейчас стакан найду, где-то здесь вроде был.

— Но посвятить свою жизнь фурункулам! — Зёзик был потрясен. — С таким талантом к музыке! Варварство!

— Погоди, я же не отрицаю важность искусства, — миролюбиво ответил я, чтобы разрядить обстановку, — но сам подумай, вдруг я заболею, оглохну, и не смогу играть? Что мне тогда — на паперти сидеть или ходить милостыню просить по вагонам? А так у меня будет рабочая специальность и без куска хлеба я не останусь. А играть я смогу всегда. Одно другому не мешает.